Александр Смышляев: «Со сцены вижу каждого зрителя»
Наталия Чемашкина/МК в ЧебоксарахВ Русском драматическом театре 8 июня состоялась премьера спектакля «Венецианские близнецы» в постановке Владимира Красотина. Сразу две главные роли в спектакле сыграл один из ведущих артистов театра Александр Смышляев.
«У нас тут три артиста гримируются, я вот посерединке, а тут скамеечка…» — короткая экскурсия по гримерке завершена. На его столике вижу православные иконы. «Да, я верующий человек, — говорит актер. — Сколько себя помню. Можете об этом написать, если хотите». Саша Смышляев производит впечатление очень доброго человека, который говорит теплым, мягким голосом. Когда он рассказывает, с какими чувствами выходит на сцену, даже у меня встает предательский ком в горле. В театре Смышляев служит 11 лет и уже успел получить Государственную молодежную премию Чувашии за главную роль в спектакле «Человек рассеянный», дважды забрать «Лучшую мужскую роль» на театральном фестивале «Узорчатый занавес». Сашу в театре любят все, об этом мне на одном из спектаклей шепнули в гардеробе. Пообщавшись с ним, понимаешь почему. Вот и у нас вышло не интервью, а простой, почти дружеский разговор о театре, премьере, Достоевском и счастье.
— Саша, ты в спектакле играешь одновременно две роли. Сложно?— Непросто. Но роли интересные и разные. Это два брата. Тонино — храбрый рыцарь, и Дзанетто — трус, но не простой такой, как кажется на первый взгляд. Тут хитрость в чем: я ухожу в одну кулису и тут же появляюсь из другой, но уже в образе другого человека. Моментально, за секунду вынужден перестраиваться и входить в характер другого героя. Хотя опыт игры сразу нескольких героев у меня уже есть, например, в спектакле «Не играйте с архангелами» («Блондинка») режиссера Сергея Юнганса. Там у меня много ролей. Сейчас в «Венецианских близнецах» какая еще трудность — я почти все время на сцене. Но и такое тоже было. В спектакле «Преступление и наказание» я играю Раскольникова, со сцены практически не ухожу, а в спектакле «Человек рассеянный» — только в антракте. Но это, конечно, безумно интересно играть сразу два характера, причем одновременно. Кода шла подготовка спектакля, у меня было такое совмещение ролей. На Дзанетто немного «наложился» мой Хлестаков из «Ревизора», его хлестаковские искренность и простота. Но я, как актер, не могу быть похожим и повторяться. Создать совершенно другого человека — для меня самая главная задача как для художника.
— Сколько длится работа над ролью?— По-разному. С годами я научился подмечать жизненные вещи. За пределами театра стараюсь наблюдать за людьми, стою на остановке — подошел человек, разговаривает. Мне интересно, какая манера речи, движения, а человек — бомж. А ведь это его жизнь! Все в голове оседает сразу же, и я это потом — на сцену, в зал. Вообще, работа над сложной ролью — это всегда преодоление и поиск. Бывает, раз — и нашел зерно героя. А бывает, мучительно долго ищешь, даже годами, как у меня было в «Преступлении и наказании»…
— Годами?
— Да. Тут надо героя прожить внутри, а ты же не он. С Раскольниковым объем работы был огромный, а времени, как всегда, немного. У меня к себе в этом плане претензия… Я только сейчас, а ведь уже пять лет играем, начинаю понимать, что он имел в виду. Невозможно понять другого человека, не прожив с ним какое-то время. Вот я вас тоже не знаю, насколько вы добры или нет. Мне надо с вами пообщаться некоторое время, и то, бывает, общаешься, а потом… Ах, вон он, оказывается, какой! А тут такой непростой герой — Раскольников. Я тогда пытался понять, зачем он все это устроил. И чтобы понять, мне пришлось столько спектаклей сыграть.
— Настраиваться…— Да, настраиваться. Но это всегда по-разному. Бывает, за неделю сажусь: еще раз прочитываю текст, книгу, обдумываю и выхожу на сцену... пустым! И только по мере спектакля начинаю разгоняться. А бывает, ай (!), пришел за 10 минут, быстро оделся, сделал грим, вышел, и роль пошла! Ну, как это происходит? (Улыбается).
— Получается, перегорел в первом случае.— Не знаю. Может быть. Я думаю, «Преступление и наказание» — все-таки не совсем школьная программа, не каждый взрослый поймет, зачем же Раскольников все-таки ее убил и, вообще, для чего это произведение. Я, как верующий человек, много об этом думал. А тут дети в зале. Единицы поймут, может, вундеркинды какие-то. Я помню, школьников привели на премьеру, я выхожу, а в зале такой гул, ощущение, что 20 ульев стоят. Дети. Их можно понять. Любого можно оправдать. И мне пришлось закричать, иначе не начнешь. Затихли, привлек внимание. Если честно, мы уже привыкли, если в зале сидят школьники, играем так, чтобы они поняли. Это же дети. Может ведь и так случится: «Это вы же в том спектакле играли? А-а-а-а, ну мне чет не особо, я не поняла». И в телефон потом сидит и смотрит на следующем спектакле.
— И вы все эти «телефоны» видите со сцены?— Да, все видно. Вот кто-то встал и пошел, кто-то в трубку шепчет: «Я в театре». Это страшно выбивает, и ты снова и снова настраиваешься. Можно, конечно, не замечать, поставить «четвертую стенку». Не помню, кто говорил, не смотри, мол, в зал. А я так не могу, я всегда контактирую со зрителем, всегда стараюсь, чтобы зритель был со мной. Это очень сложно порой бывает, но я по-другому не хочу. Потому что человек пришел к тебе, посмотреть на тебя. Я с каждым годом понимаю, насколько это тяжелая профессия. Но когда зал замирает, когда ты говоришь какие-то серьезные вещи, когда образовывается особенная тишина, она и длится-то всего несколько секунд, — это такой бальзам на душу! А еще, когда человек терпит и чихает в себя. (Улыбается). О, старается! Значит, хочет смотреть.
— Саш, но ведь ты в эту профессию сам ринулся, сознательно. По крайней мере, я не знаю ни одного актера, которого заставили…— Это была моя мечта! В детстве кино смотрел и проговаривал все диалоги с актерами, лет в пять на стул меня ставили, и я с огромным удовольствием что-то читал родителям. Еще была страшная тяга изображать. У меня отец трактористом был, я-то сам из деревни, и как-то он весь день чинил мотоцикл, завести не мог, а я, маленький, наблюдал. И вот ночью, нас четверых детей уложили спать, вся семья спит, и в тишине — я: «Трум-бум-бум!» — лежу и мотоцикл завожу. (Смеется).
— Однажды в нашей беседе режиссер Валерий Николаевич Яковлев — мастер твоего курса — сказал, что на дипломном спектакле председатель комиссии из МХТ сказал, что забрал бы Смышляева к себе, если бы у него был свой театр…— Правда? (Смеется). Ну если Валерий Николаевич так сказал! Каждый актер должен найти своего режиссера, мне нравится работать с Владимиром Красотиным, с Сергеем Юнгансом. Но Валерий Яковлев — все-таки наш учитель, наш мастер. Он, конечно, гениальный человек, которому я стопроцентно доверяю. Еще по учебе, я помню, вот он мне говорит: «Саша, иди от обратного!» — и все. Я ничего не понимаю, но знаю, что это мне на пользу. Прошла неделя. Точно! Гениально! Он мне одно слово сказал, и все в точку. Он часто повторял: «Ищи зерно! В добром — плохое, в плохом — хорошее». Это потом часто помогало. Но все равно, придя в театр, все в твоей голове сбивается. Я не сразу осознал, насколько серьезная у меня профессия, ведь все то, что я говорю со сцены, зритель уносит домой. А для чего вообще искусство? Чтобы в человеке пробуждать эмоции, чтобы он погрустил или заплакал. Это же хорошо, когда человек плачет, украдкой смахивает слезу. Он, может быть, больше нигде не плачет, только здесь. Или чтобы он засмеялся. Отсмеялся так, как нигде и никогда! И это замечательно, ведь его снова потянет в зал, на новый спектакль.
— А лично у тебя есть любимые роли?— Моей мечтой было сыграть Хлестакова в «Ревизоре». Я его в институте делал и позже у нас в театре. Он со мной уже почти 13 лет. Помню, прихожу домой и разговариваю с женой в его манере. А она мне: «Саш, ты еще там что ли?» Еще один из самых любимых моих спектаклей — «Человек рассеянный». Я о своем герое вспоминаю, даже голос дрожит, очень любил эту роль. В спектакле речь о репрессиях, сгубленных людских судьбах в период революции. А сыграть бы я хотел, наверное, Мышкина. Но до него, как до Гамлета, надо дорасти.
— Для тебя сцена — это главное, или …— Главное, но есть кое-что главнее — семья: жена, дочка. Я к этой мысли с возрастом пришел, хотя семью хотел всегда, сколько себя помню. Есть много талантливых одиноких актеров, и я не поверю, что они до конца счастливы. Профессия — это все-таки игра, а в семье с тобой рядом живые люди — самые близкие. Хотя иногда, мне кажется, я и дома играю. Есть у меня такая задача — смешить, нравится мне, когда человек смеется. Это с детства.
— А может быть, в этом «играю» не совсем «играю»? Может, в этом и есть настоящий Саша Смышляев?— Может быть… Не знаю, какой я настоящий. Человек сам до конца не знает, где он настоящий, а где нет, а актер тем более. (Смеется).
фото: Регина Аврамова
